Житие священномученика Василия Соколова

Память 13/26 мая

Священномученик Василий родился в 1868 году в селе Старая Слобода Александровского уезда Владимирской губернии в се­мье диакона Александра Соколова. Он окончил Спасо-Вифанскую Духовную семинарию и с 1 октября 1888 года по 4 декабря 1890 года был учителем церковноприходской Закубежской шко­лы Александровского уезда. 16 декабря 1890 года он был рукопо­ложен в сан священника к Христорождественской церкви села Пустого Переяславльского уезда Владимирской губернии. Во все время служения в селе — с 1891 по 1906 год — отец Василий был заведующим и законоучителем церковноприходской школы.

Далее расскажем о жизни отца Василия его собственными словами[1].

«Хорошо жилось батюшке отцу Василию, священнику села Пустого Владимирской епархии, так хорошо жилось, что лучше и быть не надо. Первое дело, благословил его Господь счастливым супружеством. Второе же дело, благословил Бог отца Василия служебными успехами и материальным достатком. Немного по­служил во иереях отец Василий в своем маленьком приходе, но многого достиг он. Довольные прихожане говорили: «И нет-то лучше нашего батюшки; что проповеди скажет, что порядки ве­дет, да по всему!» Храм Божий при неусыпных заботах священни­ка содержался всегда в подобающем благолепии и беспрерывно поновлялся и благоукрашался.

Не обидел Господь счастливых супругов и потомством. За двенадцать лет супружества они имели шестерых детей. Детки росли здоровые, хорошие, радуя и утешая своих родителей, души в них не чаявших. Понятно, что много и забот, и хлопот задавали дети батюшке с матушкой, но последние не унывали и не ропта­ли на свою долю. Подбодряя один другого в трудах, они не щади­ли ни сил, ни здоровья, лишь бы дети были во всех отношениях довольны и исправны.

Быстро и незаметно, как вода в широкой многоводной реке, текла их жизнь по заведенной колее житейской суеты, тревог и забот, в постоянной смене радостей и печалей. Сознавал отец Ва­силий, что не может так гладко жизнь идти. Сказано: «В мире скорбны будете», и не даром, конечно, сказано. Не миновать скорбей, как спокойному морю не миновать бури. Опасна и страшна буря после долгого благоприятного затишья. Тяжки и скорби для непривычных к ним, особенно после долгой безмя­тежно-счастливой жизни. Хоть бы крест, какой послал нам Гос­подь на испытание, втайне молился батюшка, не очень бы тяже­лый, а чтобы не забывались мы, помнили о земном уделе челове­ческом.

Осень двенадцатого года священнослужения отца Василия выдалась весьма благоприятная, но в доме отца Василия все бы­ли настроены далеко не на веселый лад. Слезы стояли у всех в гла­зах. Дело в том, что сам домохозяин заболел тифом, такой болез­нью, с которой шутки плохи. Конечно, это в доме хорошо пони­мали, тем более что и местный врач не скрывал серьезности по­ложения больного. Расчеты на организм отца Василия были со­мнительны. Потому и обратились все с сердечной мольбой к Гос­поду, да воздвигнет силою Своею больного со смертного одра. Молились прихожане о своем болящем отце духовном, искренне прося избавления от смертной опасности: ярко сказалась окреп­шая уже привязанность пасомых к своему душепастырю. Моли­лись крепко родственники отца Василия, сочувствуя всем серд­цем трудному его положению и положению его семьи и внутрен­не содрогаясь при мысли о печальном конце болезни. Молились дети-малыши, выстроившись перед божницей и усердно кланя­ясь в землю.

Но тяжелее всех пришлось матушке Иларии. Не жалость, а ужас какой-то охватил и сжал ее сердце, как тисками. Нет и слез, и молитва не идет на ум, не находит она ни в чем облегчения, ус­покоения.

—     Господи, да что же это будет с нами, — в отчаянии говорила матушка отцу Василию. — Хоть бы маленько пожалел ты меня и детей. Смотри-ка, ведь мы, как мухи осенние, бродим по дому.

—     Что же я поделаю, — отвечал батюшка. — Видно, того стоим, того заслужили, чтобы страдать. Может, и умереть придется, не скрою: мне очень трудно.

—     Зачем же ты думаешь о смерти? Ты думай о жизни, — попро­бовала вдохновить матушка мужа. — Кто же растить, кормить де­тей будет? Что я одна с ними поделаю!

—     А ты погоди еще сокрушаться раньше времени. Вот умру, так наплачешься, нагорюешься. Кому-нибудь да надо начало де­лать, не сговоришься умереть в один час. А жить-то как без меня? Проживешь, Бог даст: станешь просвирней здесь, ну и прокор­мишься.

—     Бог с тобой, что ты это говоришь.

Больше и духу не хватило разговаривать с больным у матуш­ки. Не вышла, а выбежала она от больного и залилась горючими, неутешными слезами.

Но вдруг среди самого плача матушку осенила какая-то мысль, точно пришло ей на ум верное средство помочь беде сво­ей. Она направилась к божнице, склонилась там на колени пред образами и стала горячо-горячо молиться. Не обыкновенными, заученными молитвами молилась она, но сама слагала свою скорбную молитву, как умела.

«Господи, подними же его, — говорила она, — даруй ему исце­ление. Знаю, что я не стою Твоей милости, не заслужила ее. По­моги мне по милосердию Своему, по человеколюбию. Ты, Госпо­ди, видишь мою беспомощность, знаешь лучше меня горе мое и нужду мою. Не оставь меня горькой вдовой, а детей сиротами. Что с ними буду делать я? Куда денусь, чем пропитаю и как уст­рою? Неужели для того Ты дал нам детей, чтобы они век свой плакались на нищету и попрекали нас, родителей? Сохрани же для блага их жизнь отца-кормильца. И если уж нужно по право­судию Твоему кого-нибудь из нас взять отсюда, то возьми меня. Возьми меня за него, Господи! И я умру с радостью, умру спокой­ная, что не без хлеба, не без призора остались дети мои. Матерь Божия, Святая Заступница! Принеси за меня Свою матернюю молитву к Сыну Своему, чтобы внял Он гласу моления моего!»

Глубокие воздыхания, прерываемые несдерживаемыми рыда­ниями, дошли до слуха больного.

• Что ты там делаешь? — спросил он.
• Молюсь, — отвечала матушка. — Одно, видишь сам, осталось — молиться. Не на кого надеяться больше, а Бог все может. Я, знаешь ли, что просила у Господа, чтобы уж лучше мне уме­реть, чем тебе. Ведь, не правда ли, так лучше будет?
• Напрасно ты об этом просила. Сказано: не искушай. И про­сила, да не получишь, если не изволит Господь: Он и без нас хо­рошо видит и знает, что сделать с нами и что нужно нам.
• Я вот потому и просила, — возражала матушка, — что ведь, без сомнения, для детей будет лучше тебе остаться, а мне умереть. Не так ли?
• Не так, не так, — нетерпеливо заговорил батюшка. — Оставь и думать об этом. Что мне, что тебе умирать — одинаково плохо и не время. Но это по-нашему, а пo-Божьи это, может быть, и есть самое лучшее для нас и для наших детей.

Господу Богу угодно было внять неотступному молению о бо­лящем иерее Василии. Благополучно миновал кризис болезни, и с начала октября ясно обнаружился поворот на выздоровление. Силы восстанавливались, больной быстро поправлялся. Матуш­ка Илария ног не чуяла под собой от охвативших ее радостных чувств по случаю избавления от грозившей опасности. «Не вы­здоровел, а воскрес мой отец Василий, — весело хвалилась она всем, — не знаю, как и Бога благодарить за это». Снова водворил­ся в доме прежний порядок.

Прошел год, и опять наступила осень. Но какою противопо­ложностью была она предыдущей! У отца Василия заболела не на шутку жена его, матушка Илария, заболела как-то неожиданно, сперва не шибко, а там и совсем слегла. Больная больна была те­лом, но духом бодра, и этой бодростью вселяла в окружающих на­дежду, что скоро поправится и поднимется. Но надежды все не сбывались. Наоборот, болезненные приступы стали тяжелее. Ма­тушка причастилась и просила мужа пособоровать ее.

После соборования больная почувствовала себя значительно лучше, к общему удовольствию всех. На другой день после собо­рования прибыл врач из уездного города, приглашенный отцом Василием на консультацию с местным врачом. Справедливость требовала сказать настоящий диагноз болезни без всяких при­крас. «У вашей жены, батюшка, мы с товарищем нашли болезнь печени, все другие ревматические явления происходят от этой главной болезни. Лечить ее мы, признаться вам, затрудняемся. Так мы решили предложить вам немедленно поехать в клинику для совета с более сведущими медиками».

В клинике, куда приехал отец Василий, его встретили сочув­ственно и благожелательно. Пошли торопливые расспросы, ос­мотры, выслушивания. Пришел и профессор, посмотрел, послу­шал, покачал головой и сказал священнику, отведя его в сторону:

— Тяжкое заболевание, батюшка, у вашей жены, может быть, рак, может, и другое что, но только едва ли излечимое. Думается, напрасно вы и ее, и себя мучили приездом сюда. Впрочем, духом-то не падайте. Мы еще поглядим. Дай Бог, если бы иначе оказа­лось.

Прав был профессор в своих догадках. Совет клинических докторов констатировал рак печени у больной, о чем на третий день и было объявлено отцу Василию.

— Ничем мы не можем помочь вашей супруге, примиритесь со своим положением. Рак неизлечим, оперировать в печени нельзя.

Исход один — смерть.

Помолившись у московских святынь в Успенском и Покров­ском соборах, в часовнях Иверской и Пантелеимоновской, отец Василий тронулся в обратный путь.

«Да будет воля Твоя, Господи, да будет воля Твоя!» — мыслен­но твердил батюшка, со страданием смотря на любимую жену, которая лежала перед ним как прекрасный, но увядший, побитый осенним морозом цветок. «Только не лиши меня, Господи, Сво­ей последней милости и помощи — довезти ее живою домой, из­бавь от терзания видеть умирающей в дороге».

И Господь, богатый милостью, сотворил по прошению отца Василия. Без особых приключений, даже без больших трудностей добрался он домой в свое село.

Праздник Покрова Пресвятой Богородицы. Торжественно справляется служба Божия в храме села Пустого при множестве молящихся. И видят, и слышат прихожане, что больно невесел их батюшка, отец духовный, глубокой печалью омрачено его лицо, дрожит, замирает, прерывается то и дело его обычно звучный го­лос, и поневоле все настраиваются на непраздничный лад. Помо­лившись, все разошлись по домам. Только отец Василий долго еще не выходил из храма в тот день. В молитве перед Божиим престолом он искал утешения своему смятенному сердцу. В молитве к Богу искал он утоления своим горестям, которые теснили душу. Он сознавал, что только тем и можно облегчить свое тяже­лое иго — искренно, усердно молиться и с детскою доверчивос­тью предать себя всеблагой воле Божией, помощи и заступлению святых угодников. Все земные доступные средства к отвращению нависшей беды были исчерпаны. Горькое вдовство для себя и тя­желое сиротство для детей предстояло в самом, очевидно, близ­ком будущем.

На другой день Покрова к отцу Василию приехали тесть с те­щею, приехала и сестра его.

• Да, — рассуждали у постели больной ее родители, — видимое дело, что развязка близка. Нечему жить. Вся высохла, куда что де­валось, только что дышит, и то еле-еле. И отчего этот рак у нее за­вязался, странное дело. Разве уж, не от прошлогоднего ли ее горевания во время Вашей болезни он привязался к ней?
• Все может быть, конечно, — отвечал отец Василий. — Это я и сам хорошо помню, каких мучений стоила ей моя болезнь. Че­го уж? Молилась Господу, чтобы взял ее к Себе за меня. Ведь только крайнее отчаяние, руководимое самоотверженной любо­вью, могло подвигнуть на такую молитву и просьбу. И что удиви­тельно: то было 2 октября, в нынешний, значит, день. Неужели же Господь и судит быть по ее прошению и возьмет ее к Себе? Тогда все станет понятно: это перст Божий, это она умолила и за меня свою жизнь положила.

Вечером в тот же день не стало матушки Иларии: отошла с миром ко Господу. Лишился отец Василий горячо любимой же­ны, семья — заботливой матери, родные — радушной, ласковой хозяйки, а прихожане — услужливой, приветливой матушки. По­теря была велика равно для всех.

Много народа собрало погребение матушки Иларии, несмот­ря на то, что день был будний. Всем непритворно жаль было, что так рано угасла столь нужная жизнь. Жаль было оставшихся де­тей-сирот, из которых половина не понимала значения понесен­ной утраты. Жаль было и батюшку отца Василия, овдовевшего в такие еще молодые годы. Жаль было разрушения всего семейного счастья и благополучия этого дома, на который многие указыва­ли как на достойный подражания пример».

Спустя четыре года отец Василий поступил в Московскую Ду­ховную академию и окончил ее в 1910 году со степенью кандида­та богословия, которую получил за работу «Леонтий Византий­ский (его жизнь и литературные труды)». В своем отзыве на рабо­ту отца Василия ректор академии епископ Феодор (Поздеевский) писал: «Автор сделал своим сочинением ценный вклад в церковно-историческую науку и проявил громадную научную работоспособность, так что хочется от души пожелать ему не бросать на­учных занятий, хочется, чтобы он попал в обстановку, благопри­ятную для его ученых работ или, по крайней мере, для того, что­бы означенное сочинение вышло в свет в виде магистерской дис­сертации».

29 июля 1910 года Совет Московской Духовной академии под председательством епископа Феодора принял решение просить Святейший Синод о разрешении оставить отца Василия Соколо­ва при академии третьим сверхштатным профессорским стипен­диатом. 28 сентября Святейший Синод отклонил ходатайство Совета из-за «крайней ограниченности в настоящее время средств духовно-учебного капитала».

26 ноября распоряжением епархиального начальства отец Ва­силий был определен в Николо-Явленскую церковь на Арбате. С 9 августа 1911 года он состоял членом Совета Братства Святителя Николая при Николо-Явленском храме.

В 1922 году советские власти, используя как предлог голод в Поволжье, начали гонение на Православную Церковь. Когда ко­миссия по изъятию церковных ценностей пришла в храм Николы Явленного, отец Василий просил ее не изымать предметов, необ­ходимейших в богослужении, отсутствие которых создаст труд­ности при причащении. Комиссия ему в этом категорически от­казала. Чувство горечи и скорби овладело сердцем священника. Мы «не должны скорбеть… о материальной потере, — сказал он в проповеди 7 апреля, — тем более что вещи предназначены на нужды голодающих. Но прихожане не могут не скорбеть о том, что изъятые церковные сосуды могут быть превращены в предме­ты домашнего обихода… Положение верующих ныне подобно положению в Вавилонском плену. Иудеи обращались к Богу в на­дежде, что Он накажет тех, кто их пленил, за причиненное им зло, и прихожане могут надеяться, что Бог, попустивший изъятие церковных ценностей из храма, если таковые будут употреблены во зло, также воздаст тем, кто это сделал».

Агент властей плохо расслышал проповедь и записал так, как счел нужным. Отец Василий был арестован. Всего было арестова­но и привлечено к суду пятьдесят четыре человека, в том числе священники Христофор Надеждин, Александр Заозерский, ие­ромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров.

С 26 апреля по 8 мая в Московском Революционном Трибу­нале происходил суд. Обвиняемые держались мужественно и с достоинством. Многократно судьи пытались их соблазнить об­легчением участи в обмен на показания против других, но они не соглашались.

На третий день процесса, 28 апреля, был допрошен протоие­рей Василий Соколов.

—     Признаете ли вы себя виновным? — спросил председатель суда.

—     Я признаю, что в день Благовещения я произнес проповедь, но не в том духе, в каком мне это приписывается.

—     Вы читали воззвание?

—     Нет, я произнес проповедь.

—     Может быть, вы дадите объяснения по этому поводу?

—     Я прошу выслушать мою проповедь, потому что здесь обви­нением учтены только отдельные фразы и выражения, совершен­но упускающие из виду самое содержание проповеди. Когда я со­брался произнести проповедь в день Благовещения, то меня пе­ред обедней спрашивали, о чем я буду говорить, и я ответил, что буду говорить о христианской радости, потому что Благовещение является для нас главным образом праздником радости. Мне за­дали вопрос: «Но почему же вы не будете говорить об изъятии ценностей?» Я ответил, что изъятие уже прошло и не надо, поэто­му затрагивать этот вопрос. Когда я вышел на церковный амвон и стал говорить проповедь, я начал говорить о радости, причем причиной такой радости является праздник Благовещения… так как с этого дня началось наше спасение. Мне хотелось возбудить эту радость в моих слушателях, но, наблюдая собравшихся, я убеждался в том, что на их лицах нет отпечатка этой радости. Вот я и счел нужным переменить тему моей проповеди и поворотить на такую, которая в данный момент является наиболее желатель­ной… Что, может быть, наша скорбь является следствием изъятия церковных ценностей? Это не должно служить причиной нашей скорби. Я говорил, что нам не нужно скорбеть об этих ценностях, тем более что эти ценности пойдут на помощь голодающим. Нужно еще больше радоваться этому, потому что через это будет утолен голод умирающих людей… На этих ризах, которые укра­шали наши иконы, покоятся заботы и труды многих миллионов людей, которые из года в год вносили в церковь свои гроши… Мы отдаем из нашего храма священные сосуды, которых было четы­ре. Нам оставили один, и, конечно, для потребностей нашего храма этого недостаточно. И мы хотели просить комиссию дать нам еще один из сосудов, но, к сожалению, наши старания успе­ха не имели: наше предложение — переменить эти сосуды на ве­щи домашние из золота и серебра — было отклонено.

Я знаю, что для вас это прискорбно, что мы лишились свя­щенных сосудов, но мы не должны предаваться этой скорби без­гранично, мы должны знать, что священные сосуды все-таки принесут ту пользу, которую они должны принести, в смысле по­мощи голодающим. Вы печалитесь, и, конечно же, не без основа­ния, что эти священные сосуды могут быть превращены в деньги или какие-нибудь изделия… Конечно, это равнодушно не может перенести наше христианское сердце. Мы можем смело надеять­ся, что Бог, который является нашим хранителем, если эти свя­щенные вещи пойдут на цели недостойные, воздаст тем, кто это совершил. Мы знаем это из исторического факта, некогда имев­шего место в истории иудеев. Когда иудеи попали в плен в Вави­лон, их святыни были недостойно употреблены, за что вавилоня­не были наказаны. Затем я сказал прихожанам, что… ничего не было осквернено из того, что мы считаем святым… Но самая главная радость — это то, что самая главная икона Николая Чудо­творца осталась неприкосновенной; это самое радостное сооб­щение в наш радостный праздник. Вот те мысли, которые я про­водил в своей проповеди. Мне незачем было проводить мысли о том, что власть поступает не совсем законно, отбирая ценности, так как факт изъятия ценностей уже свершился, моя задача – примирить слушателей с этим фактом, избегнуть той горечи, ко­торая была после случившегося, – вот мое понимание настоящей проповеди.

В своем последнем слове протоиерей Василий сказал: «Так как в этот последний раз я стою перед лицом Революционного Трибунала, разрешите сказать, что проповедь, которая привела меня сюда, на скамью подсудимых, не заключала в себе ничего преступного, она была проповедью чисто религиозной… Свиде­тели недавно здесь, перед вами, говорили ясно, что я хвалил кор­ректное поведение изымавшей у нас ценности государственной комиссии, что я выразил им публичную благодарность за остав­ление нам чудотворной иконы Святителя Николая в неприкос­новенности. Какой бы был смысл в сих словах, если бы я имел в виду в этой проповеди какую-нибудь политическую агитацию. Я говорил свою проповедь к водворению мира и успокоению в ду­шах моих слушателей и думаю, что достиг этого в своей пропове­ди… В моей проповеди есть одно место, которое в особенности подало повод обвинителю нападать на меня. Это место из псалма 136-го. Обвинение хотело из этого места сделать вывод, что я кло­нил свою проповедь к дискредитированию советской власти. Я совершенно… искренне заявлял и заявляю, что это… было мною приведено не для характеристики современности… тем более, со­ветской власти, а для иллюстрации того настроения, какое имели иудеи во время нахождения в плену вавилонском. Только и всего. Может быть, тут сыграло роковую роль слово «окаянная», кото­рое малограмотный человек мог истолковать и сам объяснить в совершенно ложном смысле. «Окаянный»… значит несчастный, и никакой мысли о проклятии и ругательстве даже быть не может, и христиане даже себя охотно называют окаянными, и в песнях церковных оно очень часто слышится, никто из нас не обижает­ся… Таким образом, может быть, это место дало повод непра­вильно истолковать мою проповедь… Я не хотел бы утруждать внимание Революционного Трибунала изложением той деятель­ности моей, которая указала бы на мое отношение к вопросу о го­лодающих. Достаточно взойти на Арбат и спросить любого обы­вателя, что такое «Милосердный самарянин», и там скажут вам, что это есть братство, руководимое мною, которое свою благо­творительность раскинуло не только по Арбату, но довело ее до вокзала, до тюрем, где сидят заключенные. Мне об этом говорить не хотелось бы, благотворение — дело интимное, и мы, пастыри, проповедуем делать это без шума. Итак, я еще раз и с полной ис­кренностью свидетельствую перед Революционным Трибуналом, что я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни мо­им слушателям, ни тем более, советской власти».

8 мая 1922 года был зачитан приговор трибунала: священни­ков Александра Николаевича Заозерского, Александра Федоро­вича Добролюбова, Христофора Алексеевича Надеждина, Васи­лия Павловича Вишнякова, Анатолия Петровича Орлова, Сергея Ивановича Фрязинова, Василия Александровича Соколова, Макария Николаевича Телегина и мирян Варвару Ивановну Бруси­лову, Сергея Федоровича Тихомирова, Михаила Николаевича Роханова подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять.

В тот же день все приговоренные к расстрелу были доставле­ны в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, размещены в каме­рах по одному и лишены прогулок. После того, как 12 мая стало известно о приостановлении исполнения смертного приговора, осужденные, получив на то разрешение начальника тюрьмы, по­дали ходатайство о смягчении условий содержания, но оно было отклонено.

Сразу же после окончания судебного процесса властям стали подаваться многочисленные прошения о помиловании, причем первым почти во всех прошениях стоял протоиерей Александр Заозерский. Власти решили прошения удовлетворить только час­тично, оставив приговор в силе по отношению к пяти обвиняе­мым: священникам Христофору Надеждину, Василию Соколову, иеромонаху Макарию и к мирянам Сергею Тихомирову и Миха­илу Роханову. Однако в окончательном приговоре в последнюю минуту Михаил Роханов был заменен на протоиерея Александра Заозерского.

26 мая 1922 года Московский Революционный Трибунал по­лучил извещение, что советское правительство отклонило хода­тайство о помиловании пяти осужденных. Были расстреляны священники Василий Соколов, Христофор Надеждин, Алек­сандр Заозерский, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров. Тела их были погребены на Калитниковском кладбище, но точное место захоронения осталось неизвестным.

 

Письма священномученика

Василия (Соколова)

Из тюрьмы на протяжении двух недель, предшествовавших казни, священномученик Василий (Соколов) писал письма сво­им кровным и духовным детям. Эти письма являются драгоцен­нейшим свидетельством исповедничества нового времени.

***

19/V. Всем любящим и помнящим меня! Насилу прожил эту бесконечную ночь. Воистину эта была ночь под многострадаль­ного Иова. Нервы до того натянуты, что не мог уснуть ни одной минуты. Каждые шаги за дверью казались походом за мной, что­бы вести меня на Голгофу. И вот уже утро, а сна нет, нет и позы­вов к нему. Среди ночи причастился. Это утешило, конечно, ду­ховно, но телесно ничего не изменилось. Сколько раз просил я и Господа, и угодников святых послать мне естественную смерть. Завидую Розанову, который заболел тяжко в тюрьме и умер дома. Даже такого, кажется, не очень большого счастья и то уже полу­чить нельзя. Остается, видно, повторять одно и то же: да будет во­ля Твоя, яко на небеси и на земли!

Вспомнил вчерашнюю записку Тони при посылке продуктов. Пишет: многие участвуют в передаче и просят благословения. Шлю вам это мое пастырское благословение, не мое, собственно, а Божие через меня, недостойного. Как я рад был бы вас благо­словить лично, усты ко устом побеседовать. Анна Васильевна и Владимир Андреевич, наверное, исстрадались по мне, грешному, и ты, Анна Георгиевна, наверное, исплакалась, меня вспоминаючи! Да и все вы: Евдокия Ивановна, Оля, Катя, Паня, Маня, Та­ня, Матреша и другие все — изгоревались о своем батюшке, с ко­торым завязались, как на грех, такие теплые, дружеские отноше­ния. Глубоко скорблю я о вас в разлуке с вами. Хоть глазком бы взглянуть на вас, хоть где-нибудь в щелочку увидеть вас! Но ниче­го не видно из моей камеры, только небо да стены тюремные. Утешимся тем, что всякое страдание на пользу человеку, на поль­зу его бессмертной душе, которая только и имеет значение. Для меня страдание тем более необходимо, что жизнь прожита среди постоянного забвения о душах, вверенных моему пастырскому попечению. Время было трачено на всякие дела и меньше всего на те, на которые нужно было, на пастырский подвиг. Жаль, что прозревать приходится после того, как беда стрясется, как даже и поправить ничего нельзя. И вот вам всем, кто хочет и будет по­мнить меня, урок от моей трагической судьбы: оглядываться на­зад вовремя и не доживать до таких непоправимых ударов, до ка­ких дожил я. Имейте мужество сознать неправильность пути, ко­торым идете, и сумейте поворотить туда, куда нужно. А куда нуж­но, об этом каждому говорит, прежде всего, совесть его, а потом Христос в Его Святом Евангелии. Идите за совестью и за Хрис­том, и никогда ни в чем не потерпите урона. Может быть, потеря­ете во мнении общества, в материальном достатке, в служебных успехах, все это, в конце концов, не большая потеря. «Хватайтеся за вечную жизнь»[2], — пишет апостол Павел Тимофею. И вы, прежде всего и больше всего пекитесь о вечной жизни, о небе, о душе, служении Христу, о помощи братьям меньшим, о любви к ближним и т.п., и тогда проживете жизнь свою без потрясений, без катастроф.

Я часто теперь ставлю себе этот вопрос: для чего стряслась на­до мной такая непоправимая беда? Прежде всего, конечно, для меня самого, а затем и для вас, моих дорогих духовных детей, мо­их милых самарян и самарянок, прихожан и прихожанок, для вас, братьев и сестер! Ведь мы все должны сойти в могилу в разное время, а вашему пастырю суждено и в смерти быть поучитель­ным, и именно потому, что он не умел быть поучительным в жиз­ни своей. Если эта судьба моя произведет на вас достаточно обра­зумливающее впечатление, если скорби мои научат и вас прими­ряться с теми многими скорбями, без коих нельзя войти в Царст­во Небесное, — тогда будет оправдана тяжелая участь моя, легко будет смотреть с того света на благодетельные перемены, какие произойдут в жизни вашей. Иначе мне и там несладко будет чув­ствоваться, глядя на вас, не вынесших ничего духовно полезного из постигшего вас испытания.

Боже мой! Как много мыслей роится в голове, чувств в серд­це, которые хотелось бы передать вам, моим дорогим братьям и сестрам, моим духовным чадам! Я знаю, что вы крепко молитесь Богу обо мне, и я молитвенно вспоминаю вас. Не расслабляйтесь в молитве из-за того, что не по вашему хотению творит Господь, а по Своей святой воле. Так и должно быть. Наша воля слишком недальновидна и неустойчива, чтобы на нее полагаться. Воля Божия одна может привести нас к истинному счастью. Устраивайте же себя так, как угодно Богу, не ропщите на то, что не выходит по-вашему. Тогда Господь мира всегда будет с вами. Благослов­ляю вас, обнимаю и лобзаю лобзанием святым!

Грешный протоиерей Василий

 

***

19/V. Немного уснул после бессонной ночи, и самочувствие стало значительно лучше. Правда, сердце не перестает ныть, как бы в предчувствии нависшей беды, но состояние организма по­койное, уравновешенное. К тому же слухи распускают (я думаю, что распускают для настроения) хорошие, будто предрешено во­обще отменить смертные приговоры по нашему делу, заменить другими наказаниями. Какие бы ни были эти наказания, несо­мненно, их предпочтешь расстрелу, но верится с трудом в такую благонамеренность судей. Почему же ее не было у них раньше?

Скоро все узнается. Уже, наверное, дело пересматривается, и окончательный приговор не замедлит вступить в силу. Господи! Что тогда! Неужели так и придется расстаться с белым светом? Вот когда организм крепнет, тогда и жажда жизни увеличивается. Потому-то, я думаю, подвижники и изнуряли и не щадили тела, чтобы эту жизненность в нем ослабить, чтобы возбудить жажду другой, небесной, духовной жизни. Две эти жажды не могут вме­ститься в настроение человека. И потому, мудрый не дает возоб­ладать животно-телесной чувственной жажде в своем организме, а старается о доминанте духовной.

В отношении себя должен я сказать, что духовная жажда не была моим постоянным и устойчивым настроением и в прежнее время. Так остается и теперь, даже в эти единственные в своем роде дни, когда вопрос о жизни здесь и жизни там стоит на самой первой очереди, когда надежды на здешнюю жизнь телесную почти утрачены и предстоит неизбежная встреча с жизнью поту­сторонней, загробной. Даже и теперь настроение остается колеб­лющимся, и вспышки чувственной, земной жизни нисколько не ослабевают, а только разве замирают на время, чтобы немного погодя дать о себе знать еще сильнее.

Однако, думаю, не может пройти бесследно такое душевное напряжение в борьбе за то, что же должно предпочесть — земное или небесное, телесное или душевное, настоящее или будущее. Во всяком случае, весы решения склоняются в сторону последне­го выбора. И этот результат является самым важным плодом пе­реживаемого времени. Что бы ни случилось потом, все-таки во­прос является решенным окончательно: держись за вечную жизнь, за небо, за душу. Остальное все преходит и не стоит серь­езного внимания. Для меня, как уже вообще перешедшего во вто­рую половину жизни, давно следовало бы остановиться на таком выборе и направить все усилия к его проведению в жизнь. Этого не было по доброй воле. Теперь это приходится признать и начать осуществлять по необходимости.

Да, тюрьма великая учительница и строгая наставница. Она не любит шуток и половинчатости. Здесь надо решаться оконча­тельно и бесповоротно. В свободной жизни к этому себя никак не принудишь, до этого сознания никак не дойдешь. Вот она, эта тюрьма, теперь окончательно убедила меня, что отдаваться со всем жаром и исключительностью мирской, житейской суете — чистое безумие, что настоящее занятие для человека должно со­стоять в служении Богу и ближнему и меньше всего в заботах о се­бе. Что дала мне, в конце концов, эта моя многопопечительность о земных стяжаниях, о честолюбивых, служебных и иных пре­имуществах, о покое и довольстве телесной жизни? Я признаю, что эта неправильная постановка жизни и довела меня до тюрь­мы. Правда, я в последнее время (и только в последнее) стал по­добрее, позаботливее в отношении к бедным и к ближним вооб­ще, но именно только чуть-чуть. Нет, надо в корне все это пере­строить и жить по-христиански, а не по-язычески, как это велось доселе. Но придется ли, Господи, придется ли хоть попробовать жить по-Божьи? И сможешь ли жить по-Божьи на свободе?! В тюрьме да в грядущем страхе смерти решимость не пропадает и крепнет, а на свободе среди шума жизни и всяких соблазнов — там, пожалуй, и не выдержишь такого благого решения. Да, да, и во всяком зле есть свое добро, и даже большое добро. Так и в тюрьме много добрых переворотов совершается в душах людей. И они уходят отсюда во многом очищенными от старых плевелов, от прежней грязи. Уйду ли я таким, и вообще уйду ли?!

прот. В. Соколов

***

20/V. Как бесконечно длинен и бесконечно мучителен тю­ремный день! Не знаешь, когда встаешь, когда что делаешь. Ча­сов не полагается, и все считается только по оправкам: их три — утренняя, обеденная и вечерняя. Скоро ли, долго ли до той или другой оправки, узнать не по чему, а ночь – так это чистая веч­ность, особенно для меня, часто просыпающегося или вовсе не засыпающего. Недаром на стенках есть разные отметки теней — тень обеда, тень ужина и т. д. Но тут очень мало точности, а пото­му так часто и слышишь из окон переклички, сколько времени, скоро ли то и то. Летом, конечно, можно перекликнуться, а како­во зимой сидеть в таком положении. Ночью огня тоже нет, и смо­тришь, поэтому с особой радостью на светила небесные. «Звезда, прости, пора мне спать…» — каждый вечер звучат в душе моей эти слова, дорогая Тоничка[3]. Думала ли ты, когда пела, и думал ли я, когда слушал, что эти мысли, эти чувства, какие заложены в эту песню, будут реально переживаться самим мною. От тюрьмы, как от сумы, не отрекайся. Пословица оправдалась с самой беспо­щадной правдивостью.

Сегодня встал, думаю, часов в пять. Какое-то движение за дверью, какие-то торопливые шаги, иногда возгласы, а ведь ты заперт, как в сундуке, и не можешь проверить, что делается кру­гом тебя. Оттого-то так и напрягаются нервы – от этой неизвест­ности происходящего вокруг тебя. Но нынче я как будто спокой­нее отношусь ко всему не потому, что страх смертный пропал, а потому, что, по сведениям, дело наше еще стоит на мертвой точ­ке. Вот когда сдвинется и пойдет к концу, тогда уж придется по­волноваться как следует. Пока же живешь часами: то полегче, то потяжелее. Иногда набежит такая мутная волна на сознание, что ничему не рад и готов хоть на стену лезть. И только именно то, что у тебя отняты всякие средства к тому, чтобы выкинуть какую-нибудь штуку, только это избавляет от эксцессов.

Предлагают читать книги, есть люди, даже выписывающие их из дому и занимающиеся наукой. У всякого свои нервы и свой ха­рактер. Но у меня не такой, чтобы в виду смерти думать о каких-то научных интересах.

Пробую сосредоточиться, читать. И через каждые пять минут отрываюсь, чтобы думать все об одном и том же — о своей насто­ящей и будущей участи. И когда снова обратишься к книге, то за­бываешь, о чем читал. Какой же может быть толк из такого пре­рывистого чтения? Вот если бы была какая-нибудь физическая работа, какое-нибудь рукоделие, это было бы истинным счасть­ем. За ним скоротал бы время и избавился от докучающих дум. Жаль, ничего такого я не умею, да и мало кто из нас умеет что-ни­будь в этом роде. Опять, нет никаких материалов, никаких ору­дий. Голыми руками ничего не поделаешь. Остается почти един­ственное, но зато и самое утешительное занятие в настоящем по­ложении — это молитва. Уж где-где, а здесь можно и должно, по Апостолу, непрестанно молиться. В словах молитвы, при углуб­лении в их смысл и значение, постепенно открываются новые и новые источники ободрения и радования. Иногда повергаешься в самоосуждение, в сознание глубины своей греховности, в со­знание своей прежней немощи. Но затем это настроение вытес­няется более властными словами надежды, утешения. Для огор­ченного, страдающего сердца молитва не только дает отдых и по­кой, но и вливает в него струю жизни, силы для примирения с бе­зотрадною действительностью, для перенесения постигших не­счастий. Без молитвы прямо можно было бы пропасть, впасть в безысходную тоску, в смертную агонию.

Пока держу свое правило — вычитываю все дневные службы по молитвослову. Не думал я, чтобы эта книга так могла быть по­лезной мне в жизни, как вообще ведь не думал и попасть в насто­ящее печальное положение. О, если бы эти молитвы были благо­приятны пред Спасителем нашим Богом! Если бы долетели эти скорбные вздохи до небесных за нас молитвенников и подвигли их на умаление за нас! Но на свои молитвы надежды не только мало, но и совсем нет. Каждый, кто тонет, тот стонет и взывает… Я больше возлагаю надежды на ваши молитвы, мои близкие мое­му сердцу дети кровные и дети духовные. Ваши молитвы добро­вольные и самоотверженные, они могут больше значить для уми­лостивления Владыки Христа. Некогда молитвы верных извели из темницы Петра апостола. Не случится ли хоть что-нибудь по­добное с нами, грешными, по вашим святым молитвам?!

Прот. В. Соколов

***

21/V. День за днем все прибавляет нам Господь жизни. Все медлит Господь с призывом нас к Себе, ожидая нашего покая­ния, нашей душевной подготовки. И смотря по тому, что мы из себя покажем в это критическое время, какие задатки, добрые или плохие, в себе обнаружим, то и будет нам. Ибо у Праведного Мздовоздаятеля ничего не делается не по заслугам.

К сожалению, мы в настроении своем расслабляемся. По раз­ным причинам. И потому, что гроза смерти еще не вблизи, и по­тому, что вторгаются в наши мысли и переживания острые во­просы злободневной жизни. Вот, например, вопросы о переуст­ройстве Церкви. Ведь это такие дорогие сердцу нашему вопросы, которые не забудешь и в минуту смерти. Да, что будет с тобой, родная наша Православная Церковь?! Как будто нарочно именно этим судом над нами был поставлен такой роковой вопрос. Тыся­чу лет не поднималось таких вопросов. Куда же, в какую сторону возьмешь ты направление свое, Матерь наша родная? Верим в Божественный Покров Небесной Главы Твоей, верим во Христа Господа, Который возлюбил Церковь Свою и предал Себя за нас и не может оставить ее на произвол судьбы, верим, что Он выве­дет ее на истинный и светлый путь. Но это — в конце концов, а что предстоит испытать ей до тех пор? Что готовится для чад Церкви, пока все это не образуется, не благоустроится?! Одному Господу известно это, но, судя по нам самим, много скорбей и страданий должно выпасть на долю христиан православных, по­ка не достигнут они тихого пристанища. И как жаль, как обидно, что в такое важное время ты отстранен от всякого участия в со­вершающихся событиях. Конечно, может быть, ничего мы и не внесли бы в эти события от себя лично, но все же мы могли бы помочь окружающим нас разобраться в них, переварить их. В ду­ше встает страх за свою паству, оставшуюся без руководства, без духовного присмотра, что может повлечь за собой колебания в вере, падение в нравственности и отчуждение от Церкви. А это верный шаг к духовной погибели. Господи! Не поставь еще и этих, могущих быть тяжелыми, последствий для наших пасомых нам же, пастырям, в счет, не вмени нам же в ответ и, яко благ, прости ради нашей собственной беспомощности, невозможнос­ти не только другим, но и себе ничем помочь в настоящем бедст­венном состоянии!

Как будешь существовать и управляться при данных условиях ты, наша Николоявленская церковь? Кто и как поведет тебя в на­ше отсутствие? Невольно приходят в голову эти мысли ныне, на­кануне праздника 9 мая[4]. Что станут предпринимать вследствие пастырского кризиса наши церковные попечители? Удовлетво­рятся ли наемными священниками или станут хлопотать о новом, постоянном священнике? Возможно то и другое, и найдутся, ду­маю, сторонники и того, и этого. Меня интересует это постольку, поскольку будет на своем месте тот, кто явится моим заместите­лем. Обидно и грустно будет, если таким явится неподвижный или бездарный человек, который не только не подвинет дальше нами начатого, но не поддержит его и в настоящей степени раз­вития. Тогда зачем мы трудились, зачем мы так всем рисковали? Конечно, там остались еще люди со старым закалом, с ревностью о пользе и славе храма и прихода. Но чего не бывает в нынешнее время, каких превращений и неожиданностей? Так и тут. Сказа­но: «Поражу пастыря, и разыдутся овцы»[5].

Дорогая Николоявленская паства! Как бы хотелось видеть те­бя в эти ответственные и чреватые всякими событиями дни на высоте своих задач, в полном сознании серьезности переживае­мого момента. Как бы хотелось, чтобы ты удержалась в прежней роли хранительницы чистого православия, заветных традиций, строгого устава службы, настроенности богослужебной поста­новки! Как бы хотелось, чтобы продолжалось среди тебя религиозное просвещение, разгоралось молитвенное вдохновение, рас­ширялось благотворительное дело. Хочется верить и надеяться, что небесный хозяин храма и руководитель паствы — святитель Христов Николай не даст заглохнуть посеянным семенам, не даст погибнуть уже обнаружившимся всходам и пошлет на ниву свою надлежащих делателей, чтобы довершить начатое. Буди сие, бу­ди!

Прот. В. Соколов

***

22/V. Николин день! Наш светлый храмовый праздник! Слы­шу давно — звонят к ранним. За сердце хватает этот звон. Звонят и у нас, конечно. Но тебе нельзя ни звона послушать, ни на служ­бу взглянуть. Вот до чего можно дожить! Знать, велики наши гре­хи, что лишили нас всего-всего, даже самого невинного и для всех возможного. Это, несомненно, воздаяние за грехи собствен­но пастырские, за неумение, за нежелание пасти как следует ста­до Христово. Нам указано пасти — не господствуя над наследием Божиим, но душу свою полагая за него, а мы, как раз наоборот, все пасение полагаем во внешнем владычестве над пасомыми, в получении с него скверных прибытков, в достижении себе поче­та и славы и проч., и проч. Одним словом, мы извратили самый смысл духовного пастырства и превратили его во владычество мирское. За это, несомненно, и казниться приходится. Думаешь, что ведь не один я такой, — и все таковы, но разве это оправда­ние? Вор не может оправдаться тем, что многие другие воруют, и даже больше его, а попался, так терпи заслуженное. Так вот и я — попался, и на пустяках, можно сказать, попался, всего на одной проповеди, и вот неси эту страшную кару. А кара действительно ужасна, для меня, по крайней мере. Приходится каждый день умирать, ибо каждый день ждешь, что тебя позовут на расстрел. Не знаешь, в какой стадии находится судебный процесс, вот, мо­жет быть, приговор подписан и срок его истек. Сейчас придут приводить в исполнение. И мечешься в этом ожидании нависшей над тобой кары, и не знаешь, чего даже просить у Господа, того ли, чтобы продлилась еще жизнь, или чтобы скорее она окончи­лась и прекратились эти мучения, эти ежедневные умирания. Представляешь себе, как тебя поставят к стенке, как объявят приговор, как наведут на тебя ружья, как почувствуешь смертель­ный удар, — все это уже по нескольку раз переживаешь в своем воображении, а сердце все дрожит, все ноет, и нет ему ни минуты покоя. Разве это жизнь?!

Встал, по обычаю, рано. Уже помолился и причастился. Вспо­минаю, что теперь служил бы в церкви своей, теперь учил бы сво­их прихожан, говорил бы им о святителе Николае и сам бы уте­шился и других утешил и ободрил. А там стал бы ходить по при­ходу и делиться со всеми своими мыслями и чувствами. В свою семью, своим деткам принес бы праздничную радость и утеше­ние. Теперь без меня им и праздник не в праздник. Хоть и не умер их папа, но его нет с ними, а может быть, он даже и умер, могут они думать, и от этого еще больше омрачаться и расстраиваться. Да, сколько всяких страданий и лишений наделал я этой своей историей и ближним, и дальним. Разве нельзя было заранее учесть всего этого? Так нет, как бы нарочно все это было игнори­ровано и сделано так именно, как не надо было делать. Позднее раскаяние! Сколько было таких раскаяний и какой был прок от них! Если иногда эти раскаяния и приводили к возврату прежне­го благополучия и положения, то много ли служили они делу нравственного исправления и обновления? Немного, а потому и истощилось Божие долготерпение и навис над головой этот страшный и роковой удар. Таким образом, теперь поставлен во­прос о том, могу ли я быть истинным пастырем, в состоянии ли осуществить, хотя относительно, пастырский идеал или уже без­надежен. От этого и будет зависеть судьба моей жизни. Господь сохранит и продолжит ее, если по всеведению Своему знает, что еще могу я исправиться, могу быть добрым пастырем. Если нет, то Он прервет эту жизнь, чтобы ни себе не приносила, ни другим не делала лишнего зла и вреда. Твори же, Господи Сердцеведче, волю Свою! У меня же ныне на душе одно: умоли, угодниче Бо­жий Николае, за меня недостойного Господа Бога, дабы мне скончать жизнь на службе при святом храме твоем, дабы не по­гибнуть злою, насильственною смертью, а сподобиться христи­анской, безболезненной и мирной кончины. Надеясь на молитвы, веруя в предстательство твое, с терпением буду ждать конца этой мучительной трагедии, этого ежедневного умирания.

Прот. В. Соколов

***

23/V. Повидался с вами, детки мои дорогие. Слава Богу! Как будто просветлело на душе. А теперь опять уже пошли печальные думы, не в последний ли раз я повидался с вами? Жизнь висит на волоске. Тяжело, невыносимо тяжело жить в таком положении.

Итак, ты, Боря, окончательно уже женишься; по-граждански женился, осталось по-церковному. Ну, и дай Бог получить это Божие благословение на семейную жизнь. Да утвердит оно твой брачный союз и да подаст вам мир и благопоспешение во всех ва­ших начинаниях и делах. Да умножит Господь плоды трудов ва­ших и да благоустроит потомство ваше. Да будет союз ваш не те­лесным, но больше всего духовным союзом, связью душ, едине­нием мысли, чувств и желаний. Старайтесь все переживать вмес­те, быть искренними друг перед другом. Одним словом, живите душа в душу, сердце в сердце, живите не в себя только и не для се­бя только, но не забывайте окружающих вас меньших ваших бра­тьев, требующих вашего внимания и участия. Тогда будете иметь всегдашними своими помощниками в жизни и делах своих Гос­пода Бога и Его Пречистую Матерь и святителя Николая Чудо­творца, покровительству которого вручением вам особой иконы я и вверяю вас.

Не весела будет ваша судьба. И как будто я виноват в этом. Конечно, я виноват до некоторой степени. Что делать? Простите и за это, как и вообще простите за все, что я причинил вам этой стрясшейся надо мной бедой. Все-таки постарайтесь чем-нибудь скрасить этот единственный день своей жизни настолько, на­сколько, по крайней мере, хватит ваших ресурсов. Не велики они у вас, на немногих гостей хватит вам. Не входите в долги. Лучше скромнее, но на личный счет. Нет хуже путаться с долгами, как путы они связывают человека. Я лично никогда в долгах не бывал и предпочитал всегда претерпеть скудность, недостатки в чем-ли­бо, чем быть богатым чужим добром. Впрочем, я не имею ника­ких оснований делать эти предостережения, ибо твое прошлое, Боря, безупречно в этом отношении.

Хотелось бы, ах, как хотелось взглянуть, как вы живете, что поделываете, хотелось бы пройтись по огороду, обревизовать его своим хозяйским глазом. Но об этом даже и думать не приходит­ся, думаешь скорее о том, увидишь ли вообще свой дом и своих дорогих деток когда-нибудь. Никогда не падал так духом, как в эти дни, потому ли, что надломились нервы, что эта напряженная в думах и чувствах жизнь стала убивать всякую бодрость в душе, или потому, что действительно чувствуется большая опасность в отношении моей жизни. Пожалуй, и то и другое. Удручающе по­влияло на настроение сообщение о присуждении к смерти шуй­ских священников, участников тамошнего возмущения. Такой прецедент ничего хорошего не сулит. Затем образование нового церковного управления с отставкой Патриарха — тоже неблаго­приятный момент. Мы тоже сопричастны старому направлению, и ясно, что за нас среди новых не найдется защитников. Скорее в лице их мы встретим себе недоброжелателей, и это, конечно, мо­жет отразиться на решении судей по нашему делу.

Есть люди и среди нас неунывающие и живущие так, как бы им ничего не грозило. Конечно, большинству из нас и действи­тельно ничего не грозит, кроме заключения, потому что обвине­ния совсем не тяжки. Но я думаю, что, даже и принадлежа и к та­ким, я чувствовал бы себя очень дурно. Как бы то ни было, все-таки ты смертник, как здесь нас зовут, а это клеймо — тяжелое, несмываемое.

Утро все-таки приносит некоторую бодрость духа и рождает оптимизм во взглядах. Хочется смотреть на будущее в розовые очки, хочется поверить, что все обойдется без крайней жертвы. О, если бы так и устроил Господь! Век бы славил Его богатую ми­лость! Век бы воспевал перед престолом Его снисхождение! Все­гда прославлял бы и твое заступление, святителю Николае, ибо тебе в особенности свойственно оказывать помощь в темнице су­щим и избавлять от смерти напрасно осужденных.

Прот. В. Соколов

***

24/V. Ночь под святых Кирилла и Мефодия, отдание Пасхи. Отовсюду несется звон церковный. Везде празднуют, молятся, радуются. А ты сидишь и думаешь только одну свою думу — скоро ли придут по твою душу. Господи, какая безотрадная доля! Трудно удержаться, чтобы не просить, не молить: «Изведи из темницы душу мою, внемли гласу моления моего». Истомилось, изболелось сердце в этом мучительном ожидании. И я не знаю, если даже «мимо идет меня чаша сия»[6], буду ли я когда-нибудь на что-нибудь годен. Я превращусь в болезненного инвалида. Те­перь я желаю одного, чтобы меня сослали куда-нибудь. Это не­вольное путешествие, оно, может быть, оживило бы меня, подня­ло бы мой дух, укрепило бы мои силы. А без этого все равно едва ли я буду в состоянии перенести этот тяжелый удар.

Боюсь и за вас, мои дорогие детки, боюсь, как бы и вы с горя да слез не нажили себе чего-нибудь. Печаль для думчивого чело­века вещь очень опасная. Хорошо то, и это поможет вам, что у вас много забот и трудов, и все разнообразных. За ними все-таки рас­сеетесь, развлечетесь. А потом, около вас люди, которые все-таки отвлекают ваше внимание от больного места и дают передышку. Вот в этом отношении наше положение здесь — самое ужасное. Сиди день и ночь один-одинешенек. Поневоле в голове как клин вбит — одна только эта ужасная мысль о предстоящей тебе смер­ти и о безнадежности твоего положения. Как рад бываешь, когда кто-нибудь в волчок (маленькое отверстие в двери для контроля начальством) спросит или скажет что-нибудь. И это уже готов считать великим событием и счастьем. А как медленно ползет здесь время! День, начинающийся в 6 часов, кажется прямо бесконечным. А ночь для меня, мало спящего, и еще длиннее. Я да­же боюсь этих ночей, потому что по ночам здесь приезжают и за­бирают для отправления к праотцам.

Отслужил последнюю службу пасхальную. Придется ли еще петь Пасху на земле? Ты Один веси, Господи! Но если нет, то удо­стой меня причаститься вечной Твоей Пасхи в невечернем дне Царствия Твоего.

Прот. В. Соколов

***

25/V. Вот и Вознесение Господне, чудесный конец чудесней­шего начала (Воскресения). Этими чудесами стоит вся вера наша, на них она зиждется, как на своем гранитном фундаменте. Что бы ни измышляло неверие против христианства, оно всегда будет сильно и устойчиво на этом непоколебимом основании, какое дано в воскресении и вознесении Христовом. Для меня, сейчас в особенности, является отрадным и полным надежды этот празд­ник Вознесения Господня. Зачем Он вознесся? Иду, сказал Он, чтобы приготовить место вам. Стало быть, и мне, грешному, Ты, Господи, приготовишь местечко, хотя самое последнее местечко в Царствии Твоем. Стало быть, не безнадежна наша участь при этом переселении в ту загробную жизнь, стало быть, смерть не есть уничтожение, не есть начало нового мучительного существо­вания, она есть начало новой, лучшей жизни, есть перемена от печали на сладость, по выражению церковной молитвы. Если бы так, то и не следует тужить о прекращении этой земной жизни, тужить о приближающейся смерти: для верующего христианина это переход в лучшую жизнь, это начало его блаженства со Хрис­том. Эти мысли дают мне ныне великое успокоение, и я нынеш­нюю ночь провел много легче, чем все предшествующие. Но вот утро опять принесло расслабление духа. Несется с Москвы радо­стный звон. Мысленно вижу наш храм, текущую в него ленту на­рядных богомольцев. Вижу наполненный храм внутри, многих чад своих, стоящих по своим излюбленным местам. И горько ста­новится, что тебя там нет, что ты не только не можешь там слу­жить и говорить, но даже и присутствовать в числе богомольцев. Переживания тяжелые, но когда вспомнишь, что, живя на свобо­де и пользуясь всеми благами ее, прежде ты совершенно не ценил их, ни во что не ставил, а принимал как должное, как обычное, то поймешь, что эти переживания вполне заслужены и для будуще­го очень поучительны. Вообще, это заключение заставляет не­вольно на многое смотреть иными, чем тогда, глазами, переоце­нить старые ценности и многое повысить, а иное и понизить в значении, повысить все духовное, идеальное, и понизить все ма­териальное, чувственное, ибо первое всегда живет и действует, а второе только до известного предела.

Прот. В. Соколов

***

26/V. Прошло и Вознесение Господне. Какая стоит чудесная погода! Как хорошо в мире Божием даже из тюремного окна! Ка­кое тепло, какой воздух, какое чудное голубое небо с редкими пе­ристыми облачками! А как теперь хорошо, наверное, в поле, в ле­су, у нас в огороде! Наверное, расцвела сирень. Боже мой, как рвется душа туда, в родные места! И вот среди этакой благодати ты не можешь мечтать ни о чем, кроме смерти, кроме приближа­ющегося конца и расставания с этим прекрасным миром… Но, с другой стороны, если здесь так хорошо, если здешний мир может быть так прекрасен и привлекателен, то как несомненно еще бо­лее прекрасен и привлекателен тот невидимый небесный мир, где пребывает в славе Своей Господь со святыми небожителями! Ка­кая там должна быть радость, какое восхищение, какое блаженст­во! Апостол Павел говорит по своему опыту, что и передать нель­зя красоты небесного мира, что нельзя выразить того восторга, какой обнимает душу вступающих в этот мир. Если это так, а это ведь так, несомненно, то, что же, собственно, жалеть об этом здеш­нем мире, который прекрасен только изредка, да и в этой времен­ной красоте всегда таит в себе множество всяких страданий и вся­кого физического и нравственного безобразия. Потому-то и Хри­стос говорит в Святом Евангелии: Не бойтесь убивающих тело, ду­ши же не могущих убить[7]. Значит, просто только малодушие наше заставляет трепетать сердце в виду этой телесной смерти. И толь­ко этот момент, этот миг исхождения души из тела, только он и труден, и страшен. А там и сейчас же покой, вечный покой, веч­ная радость, вечный свет, свидание с дорогими сердцу, лицезре­ние тех, которых здесь уже любили, которым молились, с кото­рыми жили в общении. И больше не будет тревог, не будет преда­тельств, происков, не будет зла, грязи всякой, мелких и крупных самолюбий, не будет ничего, что отравляет нам здесь даже мину­ты и самой чистой радости. Как все, теперь загадочное и таинст­венное, раскроется для освобожденного духа, как все сразу будет понятно, к чему стремился ум, чего желало сердце!.. Все это, бе­зусловно, так заманчиво, так увлекательно, что действительно стоит перетерпеть этот неизбежный, все равно рано или поздно, конец жизни. И вопрос, какой конец лучше в смысле трудности: такой ли насильственный или медленный естественный. В пер­вом случае есть даже некоторое преимущество – это насилие, эта пролитая кровь может послужить в очищение многих грехов, в оправдание многих зол перед Тем, Кто и Сам претерпел насилие и пролил кровь Свою за очищение наших грехов. Моя совесть говорит мне, что, конечно, я заслужил себе свою злую долю, но она же свидетельствует, что я честно исполнял долг свой, не желая обманывать, вводить в заблуждение людей, что я хотел не затем­нять истину Христову, а прояснять ее в умах людей, что я стре­мился всякую пользу, а никак не вред принести Церкви Божией, что я и думать не думал повредить делу помощи голодающим, для которых всегда и охотно производил всякие сборы и пожертвова­ния. Одним словом, пред судом своей совести я считаю себя не­повинным в тех политических преступлениях, какие мне вменя­ются и за которые я казнюсь. А потому Ты, Господи, прими эту кровь мою в очищение грехов, которых у меня и лично, и особен­но как у пастыря очень много. И если бы я знал и твердо был в этом уверен, что Ты, Господи, это временное страдание мое вме­нил мне хотя частью в оправдание вечное, то я не стал бы про­сить, не стал бы и желать изменения предстоящей участи. Вот этой твердой уверенности у меня еще не хватает. Мятежным умом своим я все колеблюсь, не лучше ли еще пожить, еще потру­диться, еще помолиться и подготовиться для вечной жизни. Дай, Боже, мне эту твердую мысль, эту непоколебимую уверенность в том, что Ты взглянешь на меня милостивым оком, простишь мне многочисленные вольные и невольные прегрешения, что Ты со­чтешь меня не как преступника, не как казненного злодея, а как пострадавшего грешника, надеющегося очиститься Твоею Чест­ною Кровью и удостоиться вечной жизни во Царствии Твоем! Дай мне перенести и встретить бестрепетно смертный час мой и с миром и благословением испустить последний вздох. Никакого зла ни на кого нет у меня в душе моей, всем и всё от души я про­стил, всем желаю я мира, равно и сам земно кланяюсь всем и про­шу себе прошения, особенно у вас, мои дети духовные, мои дети родные, перед которыми больше всего мог быть виноватым. Дай­те и вы все мир душе моей, дабы я спокойно мог сказать теперь: ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего с миром.

Благословение Господне на всех вас да пребывает во веки. Аминь.

Прот. В. Соколов

Спустя много лет произошло событие, которое все близкие отца Василия сочли за знамение попечения о них священномученика. В семье сына отца Василия, Бориса, долгое время хранился большой портрет священномученика. Когда начались новые го­нения на Православную Церковь, портрет повернули лицом к стене, а обратную его сторону заклеили картиной, которая назы­валась «Дедушкина радость». Во время Великой Отечественной войны Борис Васильевич был призван на фронт, дома остались жена и двое детей — внуки отца Василия Соколова. Во время воз­душных налетов все они укрывались в траншее неподалеку от до­ма. 13 ноября 1941 года они вернулись после очередного налета из траншеи и сели пить чай. Молитвами священномученика Гос­подь внушил им намерение в случае очередного воздушного на­лета остаться дома. Ночью они услышали воздушную тревогу, но в укрытие не пошли. Вскоре раздался близкий грохот – бомба упала в ту самую траншею, где они обыкновенно укрывались. Их деревянный, двухэтажный дом содрогнулся, воздушной волной вдавило внутрь переднюю стену и разрушило печь. Но никто не пострадал. В момент взрыва портрет повернулся, и на детей смо­трел священномученик Василий.

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Московской епархии. Январь-Май». Изд. «Булат». Тверь. 2002 г.

[1] Рассказ отца Василия Соколова, основанный на автобиографическом материале, был опубликован в журнале «Странник» (январь, 1904 г.).

[2] Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван

(1 Тим. 6, 12).

[3] Тоничка – дочь отца Василия

[4] 9/22 мая празднуется перенесение мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бар.

[5] Мф. 26, 31.

[6] Аще возможно есть, да мимоидет от Мене чаша сия (Мф. 26, 39).

[7] Мф. 10, 28.